Расскажите что-нибудь хорошее про Гималаи
* * * * *
…
моменты, напоминающие, пожалуй, скорее не оргазм в его грубоватой и однозначной законченности, а несколько секунд перед ним. Кажется до преступного неправильным и приближать их окончание, и пытаться их продлить, потому что продление чревато худшим, что может случиться — привыканием к ним.
Когда на подлёте к Катманду — еще до того, как двигатели расслабленно выдохнут, и самолёт перейдет в снижение — вдруг появляется гималайский хребет. Не на горизонте, но над горизонтом. Висит себе между сероватой дымкой внизу и подкрашенным чернотой стратосферным небом, в пространстве, вроде бы пустом по определению, в котором никогда и нигде, ни на одном рейсе прежде ничего не было. Заглядывает в иллюминаторы, как кит в батискаф.
Когда выходишь на трек ранним утром и, пройдя очередной изгиб пока что погруженного в глубокую тень ущелья, видишь впереди уже почти совсем дневное, но всё еще слегка рассветно-тёплое, сияющее небо и подсвеченные солнцем облака. Любуешься. Замечаешь вдруг, что облако какое-то странное. Угловатое. Приглядываешься. «Ох бля…». Не облако — вершины Манаслу, начисто пренебрегающие поддержанием хотя бы видимости контакта с земным миром.
Когда просыпаешься и понимаешь, что за ночь слой облаков, весь прошлый день бывший для тебя гигантской камерой сенсорной депривации, опустился — и теперь ты на сотню метров выше него. И восходит солнце, и ты стоишь на краю этого ослепительного белого моря и не понимаешь, что делать и что чувствовать. Если тебя вот сейчас не разорвало на сотню маленьких квантов чистой энергии, если не зазвучала музыка и не поползли финальные титры — что делать-то?
Когда, пройдя перевал, выходишь к Госайкунде — и тоже совершенно не понимаешь, как теперь сохранять это воспоминание так, чтобы не загромоздить им всю память без остатка, как теперь рассказывать кому-то про эту зеркальную поверхность, в которой не отражается ни одного облака — потому что все они ниже. И долго еще шепчешь про себя: «не небо над озером, а озеро над небом».
Когда на восходе верхушки окрестных гор одна за другой, начиная с самой высокой, вспыхивают на солнце так, что начинают слезиться глаза. Когда на закате тени западных пиков разворачиваются веером, проходят над головой и, как в учебнике перспективы, сходятся к одной точке на востоке.
Когда точно по расписанию — ну а куда ей, действительно, деваться от небесной механики — ночное небо над непальской деревушкой размеренно прочерчивает МКС.
Когда стоишь на коленях рядом со штативом, запрокинутый к небу объектив фотоаппарата ловит свет звезд распахнутой диафрагмой, шестьдесят секунд между хлесткими щелчками затвора неотличимы от шести или шестисот, и ты как будто явственно видишь своими глазами, как движутся звезды — и достаточно лишь чуть-чуть изменить восприятие сознательным усилием, чтобы ощутить, как вращается планета. Кажется, что пробрался на капитанский мостик богов. Кажется, что весь мир, оставшийся под облаками, может сейчас быть твоим, если только он тебе действительно зачем-то нужен.