взгляд вокруг

Подписаться на эту метку по RSS

…Къянджин Гомпа, национальный парк Лангтанг, 3800 метров над уровнем моря. Последний пункт общедоступного трекинового маршрута — дальше только с палатками, горелками, запасами продуктов и прочими атрибутами серьезного горного туризма. Максимальная, пожалуй, концентрация яков на квадратный метр площади, погонный метр тропы и кубический метр воздуха, который, кажется, налит на дно ущелья и лишь чуть смачивает его стенки. Попробуй-ка подняться налево — к Лангтанг Лирунгу, или направо — на перевал Ганжа Ла, и почувствуй, сколько там той атмосферы... Декабрь. За окном гестхауза глубокая темнота и безмерный холод. Безмерный, потому что из способов оценки температуры доступны только толщина льда в бутылке с водой на улице (этот прибор под утро уже зашкаливает), толщина льда в бутылке с водой в комнате (а этот только-только снимается с нулевой отметки — пока еще более-менее терпимо) и усилие, необходимое для откусывания пришедшего в тепловое равновесие с окружающей средой «Сникерса».

— …А снег тут зимой бывает? — спрашиваю у хозяйки лоджа.
— Да, — отвечает, — бывает, иногда очень-очень много бывает — и проводит рукой на уровне бедер. — Две недели, три недели.

Течёт неспешный разговор. О туристах, о погоде, о прогрессе и традициях. О яках. Об их разведении, доении, вычёсывании...

— А яков вы как-то подкармливаете? Запасаете им какую-то еду?
— Нет,  — отвечает слегка удивленно, как будто я спросил её, помогают ли местные жители горным рекам течь, ледникам — скользить по склонам, Луне и Солнцу — восходить. — Нет. Як просто ходит вокруг и сам находит, что съесть.
— Ммм... А когда снег, глубокий снег? Что тогда ест як?
— Як стоит и ждёт, когда снег растает.

Задумчиво пью имбирно-лимонный чай. Молчу. Пересечения наших с хозяйкой английских словарных запасов явно не хватит, чтобы передать ту смесь восторга, грусти и слегка панического узнавания, которая меня сейчас охватывает — смесь мрачной решимости, апатии, отчаяния и уверенности в лучшем — ещё предстоит понять, в каких пропорциях это всё в ней содержится. Да что там, её и на родном-то языке передать не так легко.

«Деточка, все мы немножко яки…»

Мы стоим в глубоком холодном снегу — и даже если стоим плотной кучей, всё равно каждый из нас ощущает себя как последняя точка текста, которой из-за какого-то сбоя алгоритмов верстки вдруг досталась целая последняя страница. Белая и пустая.

«…каждый из нас по-своему як».

Мы стоим и ждём, когда снег растает.
Подавляющее большинство людей живет в среде, в которой прямая видимость является достаточным условием доступности. Возможности взаимодействовать. Возможности уверенно сказать «я нахожусь тут». И иногда эхом услышать шепот инстинктов: «это моя территория».

Пройдя по извилистым коридорам здания, зайти в комнату и привычно окинуть ее взглядом. Я пришёл…
Проехать на автомобиле по улицам, сделав пять левых и три правых поворота, увидеть знакомый супермаркет. Я уже почти в нём. Что бы купить к ужину…
Рассмотреть из иллюминатора заходящего на посадку самолёта родной город. Я дома…

А вот необходимым условием доступности прямая видимость, кстати, совершенно не является. Мы привыкли считать себя «почти находящимися» в тех местах, которых не можем непосредственно увидеть. Мы знаем, что они где-то тут – за дверью, за углом… Количество территорий, на которых мы можем оказаться через кратчайшее время, на порядки превосходит то, что мы можем видеть прямо сейчас. И уж если мы что-то видим – это означает, что оно не просто рядом, его практически уже можно потрогать.

Даже если покинуть урбанистический район, ситуация радикально не меняется. Можно вообще попасть в дремучий лес, где видимость ограничена еще сильнее. Но даже если окажешься на бескрайней равнине – увидеть что-то находящееся дальше десяти километров крайне затруднительно. Всё видимое глазом всё равно практически «тут» и «сейчас». Максимум час-другой быстрым шагом по ровной дороге.

В горах же… если ты что-то видишь, находясь в горах, это не значит вообще ничего.

Вид на Тадепати
Вид на Тадепати с подъема на перевал Лауребина. До виднеющихся на дальнем гребне домиков – день пути.
Через телевик пейзаж выглядел так, как будто его разбили, перемешали осколки земли и неба и небрежно попытались сложить снова.

До того, что отчетливо видно и находится практически прямо перед тобой, может быть два часа или два дня пути – и даже немалый опыт не всегда помогает уверенно определить, сколько же именно. Оно, вообще говоря, может оказаться и практически недоступным. Нет, можно, конечно, начать готовиться, тренироваться и однажды все-таки добраться до того, что было перед глазами. Через пару-тройку лет.

Приобретая третье измерение, рельеф вступает в крайне запутанные отношения с четвертым – временем. Какая-то часть тебя привычно норовит обозначить всё наблюдаемое, как «находящееся здесь» и «доступное», а другая – пытается спроецировать на пространство сечения конуса фактической досягаемости и получает не подлежащие обжалованию метки «не меньше часа», «не раньше вечера», «как минимум пара дней»… И как бы ни хотелось – не доберешься побыстрее, раз уж принял условия гор и пришел к ним на своих двоих. Так же невозможно, как просто побыстрее пропустить эти два дня и оказаться сразу в послезавтра.

В зависимости от того, как эти части смешиваются, и какая из них доминирует, можно ощущать необычайный подъем или чувство телесной ограниченности и бессилия. Чувствовать себя микроорганизмом на теле горы или парящим над миром божеством. А иногда – одновременно.

Наверное, это то – в числе прочего – чего так не хватает на сколь угодно удачных фотографиях гор и за чем так хочется возвращаться в них снова и снова. Не в отсутствии объема дело – его и в настоящих горах, по сути, нет, с нашими-то шестью сантиметрами межзрачкового расстояния. Не в угле зрения. А в том, что отсутствует это странное и почему-то манящее ощущение легкой потери ориентации в четырехмерном пространстве.
Даже зная, что самое белоснежное и умилительное облако – не более чем скопление водных капель, то есть тот же самый унылый туман, что периодически накрывает твой город, даже после того, как многократно видел бесформенное тусклое свечение за иллюминатором пробивающего слоистую облачность самолёта – все равно ждешь чего-то необычного, когда трекинговая тропа уходит в облака. Ждать получается примерно до того момента, когда до нижней их кромки остается метров сто. Выше уже понятно не только умом, что никакой действительно четкой кромки у облаков нет. Просто с каждым шагом вокруг становится все более сыро, сначала тускнеет и исчезает Солнце наверху, а потом и его тепло-золотистый отсвет внизу в долине – и вот уже первая призрачная прядь тумана неспешно переползает тропу, и теперь, собственно, не очень-то видно, куда же она поднимается.

Пожалуй, это можно воспринимать как своего рода проверку. Теперь у тебя не только почти нет попутчиков и встречных, но почти нет и самого пути. Туман забрал все цели, находящиеся дальше сотни метров, забрал всю подпитку из внешнего мира – насколько тебе хватит твоих внутренних запасов, твоей памяти и знания о том, куда ты идешь?

Даже всего два неполных дня пути в тумане – это много. Это долго и, по меркам Гималаев, убийственно однообразно – почти как магистральный автобан. Шутки про «лоша-а-а-адку-у-у» и Silent Hill становятся безвкусными, как китайская жвачка, уже после нескольких минут их пережевывания. Всплывшей откуда-то перефразировки анекдота «…на второй день поссорился с правой трекинговой палкой и три часа с ней не разговаривал…» хватает на куда более долгий срок. Но надоедает и она. Остаётся тропа, туман, усталость и вода. Вода в воздухе, вода на листьях, вода на лице и вода в ткани куртки. Шаг, другой, третий, трехтысячный… Местами склон по правую руку круто уходит вниз, на светло-сером фоне видны чуть более серые силуэты верхушек деревьев. Кажется, там, в стороне и на километр ниже, должна быть долина. Карта говорит так. Там могла бы быть и стена пещеры – право же, сложно было бы уловить разницу.

Лес, впрочем, приобретает особое очарование, по крайней мере местами.



Ты продолжаешь путь, периодически повторяя про себя «вот такой хреновый сухой сезон!», и думаешь, что как-то, мягко говоря, не очень повезло с погодой. Но ближе к концу второго дня тропа забирается чуть выше по склону, облака чуть опускаются навстречу, и ты выходишь на уровень их верхней кромки. Облачное море волнуется, как и море обычное, только куда размашистее и медленнее – и периодически туман ненадолго стекает вниз. И тут ты понимаешь, что, пожалуй, если б были на Земле такие горы – пусть даже не очень высокие – в которых в определенный сезон можно было бы гарантировать наличие облаков на нужной высоте, то, не исключено, маршрут по ним затмил бы своей популярностью и Кольцо Аннапурны, и Базовый лагерь Эвереста. По крайней мере, среди людей, которые через несколько дней в горах начинают ощущать странный дискомфорт…

…от ощущения привычности вида шести-, семи-, восьмитысячников. Пожалуй, это одно из самых свербящих и вызывающих досаду своей бестолковостью ощущений, которое посещает человека в Гималаях. Впервые увидеть их – как после долгого сидения в подвале выйти на улицу в солнечный полдень. Пейзаж воспринимается не просто как «красивый», «величественный», «невиданный» – он, как и дневной свет после темноты, вызывает ощущение сродни оргазмической боли. Кажется, что тут невозможно находиться долго, что эта местность испепелит тебя самим своим видом и, может быть, трансформирует во что-то другое. Но этого не случается. Проходят минуты. Боль уходит, и пейзаж чуть теряет яркость, хотя все еще ошеломляющ. Проходят часы – и остается только легкое любопытство. Проходят дни – и лучащиеся ледяным сиянием вершины становятся столь же привычными, как дом на соседней улице. Раньше они парализовали тебя, и нужно было прилагать усилия, чтобы продолжить путь – а теперь, пожалуй, определенные усилия нужны для того, чтобы еще раз ими восхититься. Остановиться, поднять взгляд, напомнить себе про масштабы, про миллионы лет, на протяжении которые ручьи и реки вытачивали эти хребты из вздыбившейся материковой плиты.

И при этом тебе немного обидно и стыдно за вертящееся внутри маленькое, но назойливое «ну и что?..» Обидно и стыдно, как мальчишке, не сумевшему подтянуться нужное количество раз на уроке физкультуры. Свою неспособность продолжать чувствовать окружающее как пронзающий тело электрический разряд – ощущаешь как собственную слабость и ограниченность.

Но, наверное, человек в принципе не умеет воспринимать что-либо иначе. Ничего длительного. Всегда лишь короткие вспышки и уколы. Даже сами глаза каждое мгновение слепнут – светочувствительный пигмент в клетках сетчатки выгорает, рождая короткий нервный импульс. И каждое мгновение зрение восстанавливается, но далеко не до конца – иначе свет дня был бы невыносим. Требуются долгие часы в темноте, чтобы сетчатка обрела максимальную чувствительность, чтобы раскрылся на максимум зрачок – и вот тогда-то вспыхнувший яркий свет первые несколько секунд будет обжигать. Мозг работает аналогично. От вида гор что-то выгорает в нем, позволяя тебе нормально функционировать и разумно действовать – но не позволяя удержать то самое, первое ощущение, за которым ты, возможно, и пришел в горы.

Долгий путь в тумане открывает внутренний зрачок. Обеспокоенный однообразием мозг переводит усилители на каналах восприятия в форсажный режим, напряженно анализируя окружающие смутные тени.

Когда облако на пару минут отступает, мир взрывается, и ты — вместе с ним.



Непогода в горах приходит быстро и в то же время незаметно.

Как опьянение, когда вдруг обнаруживаешь, что еще неизвестное количество бокалов назад расслабленность и хорошее настроение превратились в невозможность сфокусировать взгляд и шум в голове. Как болезнь, когда с трудом отрываешь себя от кровати, на которую три часа назад прилег
отдохнуть на пять минут после какого-то слишком уж тяжелого дня, тянешься за градусником и вскоре обнаруживаешь там «тридцать восемь и семь».

В чистом небе, про синий цвет которого можно долго говорить, но так ничего и не сказать, вспыхивает, быстро сносится ветром и исчезает облачко. Потом еще одно и еще.


Ледар, 4200 м. Вид в сторону пути к Торонг Ла.

А потом они смыкаются, опускаются, дневной свет досрочно гаснет и начинается снегопад. Умом понимаешь, что ничего столь уж страшного в такой погоде нет, что предыдущее поселение – максимум в паре часов ходьбы по хорошей тропе вниз, под уклон – но при этом кажется, что с тем же успехом оно могло бы находиться на другом краю тысячекилометровой пустыни. Безводной и, возможно, даже безвоздушной. Невозможно убедить себя, что можно достичь какой-то цели, выйдя в эту серую мглу, что можно сохранить память о какой-то цели, потеряв жилье из виду. Неважно, что снегопад не такой уж сильный – кажется, что он возьмет временем, что он будет идти дольше жизни и засыплет даже сами горы.

Однородный чуть светящийся серый цвет давит на глаза снаружи, что-то незнакомое давит на стенки черепа изнутри. Подъем с 3500 на 4200 м за день – вполне терпимо, но ощутимо.


Снег засыпает заряжавшую фонарик панель солнечных батарей на крыше гестхауза.

Я дочитываю «Солярис». Серое свечение за окном равнодушнее загадочного океана. Хочется назвать его «мерцающим», «переливающимся», «колышущимся» – но все это попытки слегка паникующего от сенсорной депривации сознания выдать желаемое за действительное. На самом деле там не происходит ничего. Вообще, абсолютно. Даже снег уже перестал падать.

Проваливаюсь в сон.

…Сон ли? Слишком много ощущения своего тела, причем вполне реального ощущения – не где-то в другом месте, а именно тут, в Ледаре, в гестхаузе, в кровати. Оно, впрочем, имеет странный акцент – необычно много внимания уделено скелету, несущим конструкциям и шарнирам организма. Я чувствую себя совокупностью отрезков и точек их соединения. Таз – бедро – колено – голень – щиколотка – стопа… И на это накладывается еще один слой восприятия. Пик – хребет – пик – хребет – скала… Те же отрезки и углы между ними – это еще и горная система. Небольшая, километров на тридцать протяженности. Мне даже кажется, что я могу показать на карте, где она находится.

Я сплю, и я – Гималаи.

И непонятно, что еще можно сказать. Эта короткая фраза уже содержит всю информацию об этом ощущении, которую можно выразить словами, и любые попытки детализации будут только уводить дальше от него, потому что все употребленные определения, дополнения и обстоятельства – они исходят от человека, но никак не от горного хребта.

Я порой вспоминаю эту ночь и думаю, насколько же нелепы наши попытки перебирать свои воспоминания и пытаться как-то описывать их словами. «Я – Гималаи» в обществе говорить не очень принято, но по большому счету эта словесная конструкция ничуть не хуже тех, что, как мы думаем, что-то кому-то действительно объясняют. Хотя бы самому себе. А ведь к воспоминаниям всё и сводится. Пока сознание сочиняет слова, любое ощущение превращается в воспоминание секундной давности.

И еще более нелепы попытки детально спланировать своё будущее, представить, как мы себя будем в нем чувствовать, и рассказать себе об этом – рассказать человеческими, слишком человеческими словами из настоящего.

В то утро я проснулся, вспомнил, что я русский трекер, идущий по маршруту «Кольцо Аннапурны», собрался и пошел дальше к перевалу Торонг Ла. Возможно, если говорить меньше слов, есть шанс однажды проснуться и вспомнить, что я – Гималаи.
Ты взлетел. Ты на высоте нескольких сотен метров над твердой поверхностью, и кажется совершенно естественным и правильным сказать: «Я в небе, до встречи, земля». Но Земля тебя еще не отпустила. Она вокруг тебя. В воздухе огромное количество пыли самого разного происхождения. Она поднимается вверх теми самыми восходящими потоками, для которых и ты – всего лишь пылинка, разносится по всей планете высотными ветрами. Ты смотришь в безоблачное небо летним днем и думаешь, что смотришь прямо в космос? Над тобой вода и пыль. С точки зрения космического пространства, не признающего ничего, кроме истинного вакуума, ты как будто все ещё присыпан толстым слоем влажного песка.

Над небом есть другое небо.

Набирай высоту, крутись в потоке под то задумчивый, то щенячье-восторженный писк прибора.

Ты не сможешь избавиться от пыли совсем, потому что сам — всего лишь часть этого пылевого океана, и ты принял его правила игры – не рваться ввысь в стратосферу, замкнувшись в алюминиевую скорлупу и сжигая ископаемое топливо, а сыграть с гравитацией в шахматы. Но ты можешь выйти на границу.

Ее часто называют «инверсией», хотя это довольно-таки коряво с лингвистической точки зрения и порой неправильно с физической. Инверсия подразумевает, что градиент температуры по высоте меняет свой знак, но зачастую он всего лишь уменьшается – этого достаточно, чтобы потоки не поднимались выше.

Из воздуха уходят всё намеки на запахи выхлопа автомобилей, запахи цветущих лугов, леса, влажных болот, навоза – которые ты даже и не различал по отдельности, но которые, оказывается, были привычны. Облака перестают напоминать мягкие клочки ваты – их границы становятся пронзительно-резкими, кучевые обретают величественность и тяжеловесность мраморных гор, а перистые похожи на стружку белого металла с бритвенно-острыми краями. Неповторимое ощущение «особо химически чистого» ледяного воздуха. Ты бросаешь короткий взгляд на Солнце – оно ослепляет тебя, и ты в очередной раз понимаешь, что до этого видел его горящим вполнакала. Ты смотришь на горизонт – и видишь границу.

Если бы разумные существа были крылаты, в их языке обязательно были бы разные слова для обозначения воздуха ниже и выше неё.

Над небом есть другое небо…
Индия, Химачал-Прадеш, Бир. Гималайские предгорья. Горный массив Big Face возвышается над ярко выраженной инверсией.

Powers of ten

Рубрика: Блог
Метки: | |
Дата: 29/06/2011 01:31:19
Людей, с которыми можно прерываться на разговор о физике, целуясь, меньше,
чем тех, с кем можно целоваться, говоря о физике. И разница есть.

Anna «Cyrridwen» Kozlova

Ты помнишь, как все начиналось? Уже далеко не все было впервые и вновь, но некоторая информация оказывалась ошеломляющей – как будто рассеивался туман, и мы внезапно обнаруживали себя стоящими на вершине горы, с которой открывался вид на необозримые пространства. Мы книгу читали, и книга звалась «Вселенная, жизнь, разум». С этих страниц в нашу жизнь входили описывающие окружающий мир и его судьбу немыслимые степени десятки. Сложно сказать, насколько по-настоящему мы понимали эти числа. Скорее всего, мы смотрели на них через отражение в кривоватом зеркале, как Персей на Медузу. Человек, пожалуй, не может в полной мере прочувствовать расстояние хотя бы до ближайшей звезды, не говоря уже о масштабах Метагалактики, оставшись в здравом уме. Представлять такие образы – все равно, что голыми руками хвататься за раскаленное докрасна железо. Но мы были, по сути, детьми, которые не знали, что горячее обжигает. Лежа ночью в постели, мы рассказывали друг другу, что «через чудовищный промежуток времени ~101500(!) лет любое вещество становится радиоактивным», — и, как ни странно, после этого у нас получалось спать, не крича во сне. Нам было дело до взрывов Сверхновых, до эволюции галактик, до коэффициентов в уравнении Дрейка, до спонтанного распада протона через 1032 лет и до перспектив межзвездных перелетов. «Чтобы полностью “распылить” массу Юпитера, необходимо затратить энергию порядка 1044 эрг», — читали мы. Если бы нас разбудили посреди ночи и сказали, что надо срочно лететь распылять Юпитер и закладывать первый камень сферы Дайсона — это, пожалуй, не вызвало бы никаких вопросов.

И, хотя мы изнывали порой от мелких своих катастроф, но все же искренне считали их исчезающе неважными, потому что на одной ладони у нас была пылающая Сингулярность размером 10-35 м, а на другой – выгоревшая, наполненная черными дырами Вселенная возрастом 1080 лет. Мы ощущали себя обладателями знания такого масштаба, что оно ставило нас в один ряд с гипотетическими богами. Несколько, конечно, недоставало могущества, но это казалось сугубо временным обстоятельством. Нас лишь немного беспокоило то, что может оказаться верной закрытая модель, и уже через 1011-1012 лет нас ждет коллапс Вселенной обратно в сингулярность. Впрочем, мы были уверены, что к тому моменту мы что-нибудь придумаем – благо, кое-какие соображения уже появились.

…Мы, как это принято называть, взрослели. Мы выехали за пределы родного города в мир, который не только не спешил лететь к звездам, но и не считал нужным на них смотреть. Было, в общем, предельно понятно, что миру не до того, а мы не ощущали себя способными с ним спорить. В какой-то момент мы обнаружили, что наш кругозор изрядно сократился и составляет не более 108 м, аккуратно вмещая в себя земной шар. В том, казалось, не было большой беды, потому что на Земле оказалось немало всего интересного. Мы познавали мир, не замечая, как он сужается.

…Мы живем. Наши показатели степени вяло колышутся около нулевой отметки. Нас мало интересует происходящее за пределами нашей комнаты площадью ~101 квадратных метров. Мы не вникаем в природу ежегодно разделяющих с нашим мозгом наше тело вирусов гриппа размером 10-7 м, нас волнует только наличие таблеток 10-2 м в поперечнике. Мы тычемся в разделяющую нас тонкую, но непроницаемую пленку непонимания, считая ее преодоление важнейшей задачей жизни. Рассуждать о судьбах мироздания неуместно, пока мы не найдем способ избавиться от терзающей нас боли, пока не сможем убедить разум перестать кусать свой хвост. Наше число — 100. Единица, тщетно пытающаяся стать хотя бы двойкой.

Иосиф Самуилович, я, конечно же, не считаю, что я что-то предал, разменял миллион по рублю или сотворил еще что-то высокопарное и непростительное, нет. Я просто ощущаю, что, отвлекшись на несколько лет, по-глупому утратил нечто важное для самого себя. Меня убедили, что способность окинуть взглядом жизненный путь Вселенной мало чего стоит без простого бытового счастья. Но, похоже, без этой способности простое бытовое счастье не складывается у некоторых читавших Вашу книгу. Те глаза, что она мне дала — со мной, они не потеряны, хотя и давно не открывались достаточно широко. Я постараюсь перестать их стесняться. Просто потому, что выбора особо и нет.

…Ты помнишь, как всё начиналось. Прошло всего-то порядка 108 секунд. Не поздно вернуться.


На рисунке слева знаменитое изображение, выгравированное на пластинках, отправленных к звездам на борту «Пионеров». Оно несет информацию о местоположении Земли и о населяющих ее людях. Оно, безусловно, останется в истории. Правда, есть подозрение, что оно войдет в нее не как первая попытка установить контакт с иными цивилизациями – таковой всё это мероприятие не получается считать даже с большой натяжкой – а как блистательный памятник эпохи оголтелого антропоцентризма и доминирования высоких идей над доступной в ощущениях реальностью. Впрочем, в этой номинации на «золото» явно претендуют золотые грампластинки «Вояджеров».
 
Среди обширной критики, которой подвергалось содержимое пластинок, есть и такое соображение:

«одна из частей диаграммы, а именно стрелка, показывающая траекторию корабля, абсолютно понятная для землян (корабль миновал орбиту Юпитера и покинул Солнечную систему), может оказаться наиболее трудной для тех, кто найдёт пластинку за пределами Солнечной системы. Стрелка — это артефакт охотничьих и собирательских обществ. Для общества с другим культурным наследием этот символ может оказаться бессодержательным».


Соображение, я бы сказал, несколько тревожащее.  Не потому, конечно, что инопланетное общество столкнется с трудностями при расшифровке послания, а потому, что общество землян, вроде бы, давно не является охотничье-собирательским – и, тем не менее, наводнено «общепонятными» стрелками. Не являются ли они глубоко въевшимся архаизмом, мешающим его дальнейшему развитию?

Беда, конечно, не в стрелках на светофорах и прочих треугольных указателях направления движения в физической реальности. Беда в стрелках в информационном пространстве. В алгоритмах действий. Гибкость алгоритма сосредоточена в точках ветвления, из которых может выходить конечное количество одномерных стрелок. У нас, по сути, отсутствует графическая культура изображения внутренней логики действительно гибких систем и, как следствие, отсутствует подлинное понимание работы таких систем. В том числе, нас самих – хотя тут, пожалуй, «действительно гибких» чаще всего оказывается высокоинтенсивной лестью.

…А еще, право же, очень интересует вопрос: почему в [недо]постиндустриальную эпоху изображенное на рисунке справа существо, занимающее вакансию божества любви, продолжает пользоваться луком и стрелами, как какой-нибудь охотник из затерявшегося во времени и джунглях Амазонки племени?

Стилет Умбры

Рубрика: Блог
Метки: |
Дата: 16/06/2011 23:06:29
Никак не укладывалось в сознании, что столь массивный объект может заканчиваться таким идеальным острием.
Артур Кларк, «Свидание с Рамой»

Основание конуса лунной тени является, собственно, Луной, и имеет диаметр 3474 километра. Высота конуса – около 370 тысяч километров. Угол при вершине – полградуса.

Пропорции иглы или шпаги.

Не материальный объект, и даже не поле, а лишь отсутствие пронизывающего Солнечную систему света. Но бывает так, что отсутствие чего-либо удобно рассматривать как самостоятельную сущность. Отсутствие электрона в валентной зоне получает выглядящее весьма просторечным название «дырка». Абстрактное геометрическое построение в околоземном пространстве, в отличие от «дырки», умеет убедительно доказать, что заслуживает имени посакральнее. Умбра.

Луна движется по орбите, и вместе с ней скользит в пространстве конус тени. Каждый месяц он проносится то над северным, то над южным полюсом Земли, оставаясь незамеченным для населяющих ее существ. Но однажды настает момент, когда острие Умбры касается планеты, глубоко погружается в нее и начинает прочерчивать по поверхности дугу.

Клинок тени вспарывает голубизну неба, и в разрыв обрушивается космическая тьма  и растекается от горизонта до горизонта.

Он режет саму ткань реальности, словно останавливая время на несколько минут. Умбра вонзается в картину мира, как нож вандала в музейное живописное полотно. Мир вздрагивает и утрачивает привычную целостность.

У некоторых из тех, кто видит это, впечатления достигают такой интенсивности, что превращаются в нечто, похожее на боль. Болит свежая рана, инфицированная затменным Солнцем.

Она заживает. Гораздо быстрее, чем хотелось бы. Но шрам в памяти, оставленный лунной тенью, остается на всю жизнь.
Художник способен различить десятки оттенков цвета, про которые обычный человек не скажет ничего более конкретного, чем, скажем, «темно-синий». Астроном-дипскайщик после часовой адаптации зрения увидит галактику там, где даже другой астроном, предпочитающий наблюдения Луны и планет, увидит лишь фон неба.
Меломан может услышать, как сфальшивил один из исполнителей в большом оркестре. Орнитолог-любитель за километр опознает по песне редкую птицу.
Дегустатор не только уверенно опознает сотни вкусов вина, сыра, чая… да и вообще почти чего угодно, но и придумает им всем названия, что меня лично поражает едва ли не больше. То же самое можно сказать о парфюмере и запахах.

Почти любая профессия и любое увлечение приводят к возрастанию чувствительности к каким-либо воздействиям, к уменьшению порога восприятия и расширению его динамического диапазона до такой степени, что для непосвященного это выглядит сверхспособностями.

Для парапланериста такой сверхспособностью становится чувство ускорений.

Когда летящее крыло попадает из воздуха покоящегося в воздух поднимающийся со скоростью 0,5 м/c, пассажир тандема скорее всего не заметит вообще ничего. Пилот же, несмотря на малость этого dv, успевает за dt не только распознать небольшое a, но и разложить его на радиальную и тангенциальные составляющие. Цифры на экране прибора всегда запаздывают и служат лишь подтверждением этого полуинтуитивного чувства.

Пилоты большинства летательных аппаратов ощущают себя единым целым с пилотируемой машиной, человек превращается в алюминиевое (фанерное, тряпочное...) крылатое создание. С парапланом в воздухе сложнее – его масса и его подъемная сила разделены в пространстве несколькими метрами строп, и фиксация внимания на какой-то конкретной точке этого летучего маятника не принесет ничего хорошего.

Крыло летит. Передняя кромка размахом в десяток метров прочесывает воздух. В воздухе есть течения, есть неоднородности. Левая и правая консоли мягкого крыла чуть приподнимаются друг относительно друга, приотстают или рвутся вперед. Если бы стропы и ткань меняли свой цвет в зависимости от натяжения – на летящем в турбулентном воздухе параплане ни на секунду не прекращалась бы игра радужных переливов. Стропы сходятся на левый и правый карабины, поддерживающие с двух сторон подвеску, в которой сидит пилот. Колеблется нагрузка на левой и другой левой правой рулевых клевантных стропах, которые пилот держит в руках. Четыре натяжения, причем только два их них величины векторные, да и то с крайне мало изменяющимся направлением, а нагрузка на клевантах – сугубый скаляр. Не так-то много воздействий, которые к тому же надо воспринять не отточенными эволюцией зрением или слухом, а нетренированным у современного человека мышечным чувством и «внутренним акселерометром». Не так-то много, и в то же время – огромное количество информации.

Когда лень вдаваться в подробности, и/или хочется, чтобы тебя хоть как-то поняли обычные люди, про это говорят «чувствовать жопой». На самом деле ощущение воздуха локализуется совершенно не там. Оно сосредоточено скорее где-то в верхней части спины, на лопатках и между ними. Оно, естественно, довольно-таки индивидуально для каждого пилота, и очень сложно описать словами, на что это похоже. Пожалуй, лучше всего задача решается с помощью такого образа: представьте, что у вас на спине растет еще одна пара рук. Длинных, гибких. Возможно, многосуставчатых. И, привстав на цыпочки, вы пытаетесь нашарить ими на недоступной взгляду высокой полке лежащий предмет.

Имя тому предмету – ядро потока.

Мягкий толчок в крыло, заставляющий его качнуться назад. Воздух властно приподнимает параплан, как морская волна поднимает плывущего человека. За гребнем волны всегда следует впадина, положительное ускорение по вертикальной оси сменится отрицательным, поверхность воды колеблется около нулевого уровня, и пловцу с этим ничего не поделать. У пилота есть возможность удержать сообщенную ему вертикальную скорость.

Переложить вес, затянуть клеванту, закрутить спираль. Еще один толчок. Крыло в ядре, где скорость подъема теплого воздуха вверх максимальна. Добавить вес, затянуть клеванту глубже, сузить радиус спирали. Начинается обработка – самое, пожалуй, увлекательное, что есть в парящем полете. Взаимодействие живой разумной пылинки с исполненной мощи стихией. Неодушевленность потока не мешает ему выталкивать параплан, сбрасывать его с себя, как бык на родео сбрасывает наездника, как волна пытается подмять скользящего по ней серфингиста. Обратная связь положительна, система неустойчива. В потоке есть оптимальная траектория, и чем дальше ты от нее отклоняешься – тем сложнее вернуться на нее снова. Опять игра на тончайшем чувстве ускорений, на изменении тона шума ветра на шлеме, на отслеживании скорости вращения пейзажа вокруг. На что это похоже? Опять-таки каждый пилот может сказать много слов, но не приблизить другого к пониманию этого ощущения. Удерживать стоящую вертикально палку на вытянутой руке. Ехать на велосипеде по причудливо изгибающемуся выпуклому рельсу. Балансировать на натянутой веревке. Пытаться вставить мощную сжатую пружину на ее место в механизме… Очевидно фаллический характер визуального представления потока породил высказывание о том, что, дескать, пилот должен чувствовать поток так, как приближающаяся к оргазму девушка в позе наездницы чувствует член партнера. К сожалению, половые и гендерные характеристики не позволяют мне вынести квалифицированное суждение о корректности этой аналогии, но она мне нравится.
Еще в этом есть что-то от того мышечного чувства, которое появляется в руке, когда привычным быстрым движением выводишь на бумаге свою заковыристую подпись. Только процесс может длиться не полсекунды, а десяток минут.

…Очередной набор закончен. Интеграл вертикального ускорения по времени был в основном положителен, и потому положительным оказался и интеграл вертикальной скорости по времени. У пилота есть в наличии тысяча-другая метров превышения его личной вертикальной координаты над вертикальной координатой местности, которую он может преобразовать во время своего нахождения в воздухе и изменение координаты горизонтальной. Полет продолжается.